К тому же феодальная реакция с такой слепой яростью идет напролом, что вся эта ложная тревога не производит на буржуазию ни малейшего впечатления. Потешно видеть, как «Kolnische Zeitung» проповедует теперь ежедневно, что «надо пройти через красное море», и признает все ошибки конституционалистов 1848 года. Да и на самом деле, если оберпрезидентом Кобленца назначается Клейст-Ретцов и если бесстыдная «Kreuz-Zeitung» становится все наглее в своих плоских шутках и виршах, то что же остается делать образованной и степенной конституционной оппозиции! Жаль, что мы не получаем здесь «Kreuz-Zeitung». Мне попадались разные выдержки из нее. Нельзя даже представить себе, в каком вульгарно-нахальном вонюче-тупо-прусском тоне эта газетенка нападает теперь на приличные, богатые и респектабельные конституционные «величины». Если бы у таких господ, как Беккерат и компания, было хоть немножечко чувства собственного достоинства и способности к сопротивлению, они должны были бы предпочесть оскорбления и брань какого-нибудь простонародно-рейнского «Pere Duchesne» и весь красный террор тому обращению, которому они теперь ежедневно подвергаются со стороны юнкеров и «Kreuz-Zeitung».
Такими остроумными стихами «Kreuz-Zeitung» теперь оплевала по очереди всех конституционалистских корифеев, а эти молодцы спокойно это терпят. Но так и надо этим собакам — ведь лучшие статьи «Neue Rheinische Zeitung» они нагло называли «подлой руганью»; пусть же они на своей собственной трусливой шкуре почувствуют различие в обращении. Они еще будут с тоской вспоминать бесконечно тонкие насмешки «Neue Rheinische Zeitung».
История с Виллихом {403} является утешением в мрачные минуты. Итак, «самый популярный человек» уже достиг вершин своей популярности и может, как непризнанный спаситель человечества, разочарованный неблагодарностью всего мира, искать утешения в кружке пива и дружбе Шаппера. Я могу себе представить его огорчение, так как теперь уничтожена армия будущего, «ядро», вокруг которого должна была собраться вся Европа. Где этот благородный человек найдет новых «людей принципа»!
История с Фиклером {404} мне не совсем понятна. Почему Лупус {405} тотчас же побежал к Фиклеру, а не поручил сперва Либкнехту позондировать почву, — ведь последний скомпрометировал бы лишь самого себя? Это выглядит так, будто Фиклера хотели заполучить. И затем, раз Лупус там уже был, его письмо было слишком грубым. Одно из двух: или на Фиклера вообще не стоило тратить труда, или, после того как во время самой беседы Руге был представлен Фиклером и Гёггом как своего рода светило, достаточно было просто порвать с ним, не прибегая непременно к такому полному и грубому разрыву. Что это была подлость со стороны Фиклера, это ясно. Но разве не следовало уже наперед ожидать чего-либо подобного со стороны южногерманского филистера? Ведь он и не скрывал, что с почтением относится к Руге. Назойливость Руге в самом деле не имеет границ. Но как раз эти вечно новые вариации являются достаточным доказательством, что ни одна из них не имеет даже минимального успеха и что «германский комитет», которому Мадзини пишет свои «послания к римлянам», все еще существует лишь в голове Руге [289] .
Позаботься о том, чтобы Веерт сюда приехал, и напиши скорей.
Твой Ф. Э.
Впервые опубликовано в книге: «Der Briefwechsel zwischen F.Engels und K.Marx». Bd, I, Stuttgart, 1913
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
102
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ЛОНДОН
[Манчестер, около 20 июля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Возвращаю документы. Письмо Микеля мне понравилось. По крайней мере, это парень с головой; он стал бы, вероятно, совсем дельным, если бы побыл некоторое время за границей. Его опасения, что наш опубликованный теперь документ {406} произведет неблагоприятное впечатление на демократов, совершенно справедливы, поскольку дело идет о его краях. Эта нижнесаксонская самобытная среднекрестьянская демократия, у которой «Kolnische Zeitung» еще недавно лизала зад, предлагая ей союз, лишь этого и заслуживает и стоит гораздо ниже мещанской демократии сравнительно крупных городов, которая ведь верховодит ею. А эта типичная мелкобуржуазная демократия, хотя, по-видимому, и сильно оскорбленная нашим документом, сама слишком ущемлена и придавлена, так что она тем более готова признать вместе с крупной буржуазией необходимость «пройти через красное море». Эта публика все больше и больше будет примиряться с необходимостью кратковременного террористического господства пролетариата, уверив себя, что долго оно продолжаться не сможет, потому что положительное содержание документа настолько, мол, нелепо, что о постоянном господстве подобных людей и об окончательном осуществлении подобных принципов не может быть и речи! Наоборот, ганноверский крупный и средний крестьянин, ничего не имеющий, кроме своего участка земли, чей дом, усадьба и амбары подвергаются всевозможным опасностям ввиду вероятного банкротства всех страховых обществ, отведавший, к тому же, со времени Эрнста-Августа всю сладость законного сопротивления, — этот немецкий sturdy yeoman {407} трижды подумает, прежде чем решится вступить в красное море.
Судя по письму Б[ермбаха], предателем является Хаупт; не могу этому поверить. Во всяком случае, эту историю надо расследовать. Подозрительно, правда, что Х[ау]пт, насколько мне известно, все еще на свободе. О поездке в Гамбург из Кёльна или Гёттингена нечего и думать. Трудно сказать, найдем ли мы когда-нибудь какие-либо указания по этому поводу в судебных документах или протоколах. Если этот человек изменник, то этого не следует забывать, и при первом удобном случае он должен быть примерно наказан.
Я надеюсь, что Даниельса скоро выпустят. Ведь это единственная политическая фигура в Кёльне. Он, наверное, сумел бы, несмотря на полицейскую слежку, продолжать вести дело как следует.
Возвращаюсь снова к вопросу о действии нашего документа на демократов. М[икелю] следовало бы помнить, что мы непрестанно и систематически преследовали этих господ, нападая на них во всех документах, которые в той или иной мере являлись партийными манифестами. Почему же вдруг такой шум по поводу программы, которая в весьма спокойной форме, а, главное, совершенно не затрагивая личностей, только резюмирует то, что уже давно было напечатано? Может быть, наши ученики на континенте отреклись от нас, может быть, они вступили в более тесные сношения с демократами, чем это допустимо с точки зрения партийной политики и партийной чести? Если революционная трескотня демократов объясняется именно отсутствием серьезных разногласий, то спрашивается, кто же виноват в этом отсутствии разногласий? Во всяком случае не мы, а скорее всего немецкие коммунисты в самой Германии. В этом-то, кажется, и заключается вся суть дела. Всякий сколько-нибудь понимающий демократ должен был наперед знать, чего ему ждать от нашей партии; этот документ не мог дать ему ничего особенно нового. Если они заключили временный союз с коммунистами, то они были полностью осведомлены об условиях и продолжительности этого союза. Только ганноверские средние крестьяне и адвокаты могли вдруг поверить, что коммунисты с 1850 г. отреклись от принципов и политики «Neue Rheinische Zeitung». Вальдеку и Якоби ничего подобного, наверное, и не снилось. Во всяком случае такого рода публикации не вызовут никаких продолжительных изменений ни в «природе вещей», ни в «понятии отношения», выражаясь языком Штирнера [290] . Демократическая трескотня и тайная агитация скоро снова будут процветать, и демократы пойдут рука об руку с коммунистами. А что эти господа на другой день после революции будут нам делать всякие пакости, — это мы знаем давно, и этого никакой дипломатией не предотвратишь.